))

__

+ красная - моя любимая)

Девченки) а как вас называют дома? ну или близкие друзья? меня Вета, Веточка, Лизанька, ... Ветой - в основном друзья, а все, связанное с Лизой - дома)

вот я смотрю, редко кого Ветой называют)) Ха) я такая одна))

тут с Лизами над уточнять)) не, по-мажорному все))

Народ, смотрите)) я про нас повесть нашла))) воть отрывок)))

Лизанька. Отрывок из романа
Анхен Гессен
«Сэрж, в нубийской голубой рубахе и шелковой ермолке, и Лизанька, в длинном, пурпурном платье из муслина и рубиновых башмачках с бантами, летели по улицам Парижа в карете с опущенными шторами. Такую карету называли «бовари», и была она символом супружеских измен, - а в Гамбурге, говорят, можно было заказать ее специально для любовных утех.
Лизанька держала в руках маленькую собачку, une petite levrette d`Italie. Карету подбрасывало, вместе с Лизанькой и собачкой, и тогда Лизанька еще крепче прижимала ее к груди, и поминутно целовала в лобик.
Лизанька была грустна; глаза ее казались то голубыми, то карими, то глубокими, тихими и черными, как у преданной собаки. В фантазиях своих она бродила по большому, красному дому, расположенному на берегу Сены, - в то время как Сэрж сидел в своем просторном кабинете, с видом на прогулочные пароходики, и сочинял статьи для будущей славы в журнал «Ревю де Пари», что-нибудь совсем неполитическое. Лизанька же была его Музой и вдохновительницей.
За окном должен был непременно накрапывать дождь. Лизанька прокрадывалась в кабинет в одних панталонах, - с открытым бюстом и изящными плечиками. В кружевной перчатке с длинным раструбом она сжимала тросточку; Лизанька, как волшебница, кружила ею в воздухе, и воображала, как в голом пространстве появляется шампанское, розы и запах моря. Лизанька ласково щебетала «Сэ-эржик», постукивала тросточкой по его ушкам, затем опускалась ниже. Сэрж на минуточку сердился, говорил: «В …опу нельзя, Лизетт, это отвлекает», - но потом сдавался.
Сэрж, насупившись, сидел в карете и, казалось, не намеревался раскрывать любовный зонтик. Да, уже многие месяцы он был грозен и надут. Его повсюду преследовали, а тут еще эта наивная левретка Лизанька прискакала к нему в Париж, и требовала, требовала…Лизанька вела себя, словно героиня дурного любовного романа. Дурновкусие, конечно же, не порок для женщины, - ибо женщины только хвалятся хорошим вкусом, а на самом же деле редкая из них способна отличить книжный узор от расплывчатого пятна на юбке.
Лизанька же была вполне уверена, что Сэрж любит ее, но боится признаться в этом самому себе. «Мужчины таковы, - думала Лизанька, - бегут от роковой любви. Им легче переспать с гризеткой, нежели навешивать на себя обязательства. Они с радостью бегают к какой-нибудь Кучук Ханем, заглушающей сандаловым маслом вонь нечистот, подцепляют лобковые вши, а иной раз, и того хуже – сифилис, и все это только ради того, чтобы оставаться свободными».
Однако, согласна она была и с тем, что «двух вещей желает настоящий мужчина – опасности и игры. И потому нужна ему женщина, как самая опасная из всех игрушек».
Фантазии привели Лизаньку в сильнейшее возбуждение: щечки ее раскраснелись, все тело горело, как огонь, припоминая членами своими каждую любовную игру, каждое касание и столкновение, каждое проникновение и расслабленный вздох.
Лизанька долго, умоляюще смотрела на Сэржа, а затем, при новом толчке кареты, она сбросила с колен собачку, пала Сэржу на грудь, и оторопью начала осыпать его краткими, страстными поцелуями: шею, морду, лапы его. Лизанька опускалась все ниже, и ниже; затем расстегнула Сэржу штаны, и - о, как прекрасен был этот миг, миг близости тела любимого! – припала горящими губами к большому, загнутому кверху, как носик чайника, достоинству его.
Ч…нъ осторожно шевелился, подрагивал в ее рту, будто испуганный кролик, но не сопротивлялся. Лизанька, воодушевляясь, направила его себе в глотку, до самого основания; глаза ее закатились от удовольствия, ручки обхватили излюбленный ствол дерева. Ч..нъ осмелел, и вот он уже прыгал по всему Лизанькиному рту, терся о теплое небо, ерзал из стороны в сторону, как непоседливый школяр. Он уже ни на секунду не желал покинуть свою темную обитель, маленькую тюрьму, сжимавшую его плотно, как узника. Он двигался все быстрее, все более нетерпеливо и беспорядочно, пока, наконец, горячая струя не изверглась из него, и не растеклась по стенкам Лизанькиной глотки. Она едва не подавилась.
Сэрж быстро оттолкнул от себя Лизаньку; сам он оставался далек и недвижим, будто ч...нъ совершал все это без его участия; казалось, запах устриц и хорошее Бургундское могли тронуть его теперь более, нежели женская страсть. «Отчего же ты так сух, отчего же ты так сух?» - плакали Лизанькины глаза. Слезы катились из бедных глаз ее, как маленькие горошины из горного хрусталя: такими они казались прозрачными и твердыми. «Ведь я ехала к тебе ненавистной железной дорогой, тряслась на лошадях, бросила мужа-котика (хотя, он, конечно, простит меня, и примет обратно); я покинула двух своих малышек, Алешу и Оленьку, которые, хотя и похожи на котика, все же совсем еще беспомощные дети, коих следует любить. Я ехала в расчете на то, что мы снимем номер в излюбленном, старом и добром «Гранд Серф», и проведем в нем несколько сумасшедших ночей, поливая друг друга водой из бутыли.
Я, кажется, желала этого больше жизни, больше гранатовой броши, невозможно красивой вещицы, которую я увидела в салончике <…>. А теперь я растерзана, выброшена на помойку, как старая жилетка. Что ж, я отомщу тебе за это унижение».
- Попроси остановить карету! Попроси остановить карету! – дважды вскрикнула Лизанька, хватая собачку в руки. Сэрж крикнул что-то по-французски, - от резкой остановки Лизаньку швырнуло на сиденье, собачка жалобно заскулила. Лизанька с силой толкнула дверцу, соскочила, и побежала прочь.
Стук железных ободьев колес и лошадиных копыт о мостовую поверг ее в рыдания. Лизанька бежала, крепко сжимая свою собачку, и бормоча, как заклинание, ее имя: «Таборина, Таборина». Таборина прижимала уши, будто стесняясь того, что не в силах помочь своей хозяйке.
Лизанька бежала от угрюмой Сены, с улицы Новый мост, по направлению к улице Монтогрей. По дороге ей попадались разряженные кареты, с выглядывающими из окон аристократками. На одной из них Лизанька мимоходом углядела часы с брелоками, и завистливо отметила про себя: «Вот, у меня нет таких. Видимо, последняя мода: надобно будет сказать котику, чтобы сыскал. Ах, да, я же рассорилась с котиком, - вспомнила она. - Впрочем, помирюсь». «Срочно что-нибудь выпить, непременно что-нибудь выпить», - вертелось в ее маленькой головке. «Ах, Таборина, вечно мы с Сэржем – как кошка с собакой. Как это символично!» Прогулочным шагом шли пожилые пары – дамы в юбках различных цветов, с английскими кружевами по низу, держали под руку своих почтенных мужей, усатых господ, - то и дело оглядывающихся на бегущую молодую, белокурую Лизаньку. Жены одергивали их, а Лизанька удовлетворенно подмечала их не просто любопытствующие взгляды, - они приносили ей утешение.
Наконец, у газового фонаря на улице Монтогрей, Лизанька заприметила кабачок. Она быстро зашла в него: там была полутьма. На маленьких столах тускло светили газовые лампы. Рядом лежали карточки меню. У стойки стоял толстый, заспанный хозяин заведения, и наполнял горячим пуншем кружки двоих случайных посетителей. Оба они были рослые и крепкие, оба черноусые, лет сорока, не более. Лицо одного из них было скуластым, с вострым, горбинкой, носом Другой имел крупные черты, и более, пожалуй, о нем сказать было нечего.
Увидев Лизаньку, посетители переглянулись; хозяин заведения неодобрительно покосился на нее, и поставил чайник на газовый прибор, для постоянного подогрева. Лизанька подошла к стойке, и спросила по-французски:
- А можно мне тоже пунша?
- Да, мадам, - учтиво, но отнюдь не добро, ответил хозяин. – Может быть, мадам желает что-нибудь еще? Крольчатина, рыба, дичь?
- Нет, спасибо, - сказала Лизанька, все еще смущаясь. – Только выпить.
Молодые люди, забрав свои кружки, сели за ближайший столик, не переставая наблюдать за ней. Хозяин, поглядывая то на чайник, то на Лизаньку, едва не пролил мимо порцию напитка. Лизанька, прихлебывая большими глотками, быстро опустошила кружку.
- Еще, мадам? – с возрастающим интересом, спросил хозяин.
- Да, пожалуй, - сказала Лизанька.
- Может быть, присядете, мадам? Я бы и сам вам все принес.
- Да, да, - растерянно повиновалась Лизанька.
- Мы можем подержать Вашу собачку, - предложили молодые люди, сразу же.
- Нет, нет, благодарю за беспокойство, я сама. Таборина не станет сидеть у других.
В тусклом свете лампы их лица казались угрожающими.
После второй кружки пунша, Лизанька воспряла духом, и слегка захмелела. Заметив это по заблестевшим глазам и взорам, которые Лизанька начала кидать туда и сюда, молодые люди заметно оживились. Горбоносый спросил:
- Позвольте поинтересоваться, мадам, вы иностранка?
- Да. А по чему это заметно?
- Ваша внешность, выговор, мадам, и некоторые манеры отличают Вас, м…м, как бы это лучше сказать, от здешних женщин.
- Правда? – Лизанька была польщена. Да, конечно же, внешность, - она и сама прекрасно знала, что неотразима. И изысканные манеры, привитые маменькой. Но…подождите: что он имеет в виду?Неужели же у них нет женщин с воспитанием, и красивых, - рассуждала Лизанька. – Как же, она читала этого…Бодлера…или Флобера…Впрочем, надо спросить у них напрямую.
- Так неужели у вас все женщины некрасивы, и имеют дурные манеры? – спросила Лизанька, удивленно приподымая бровки.
- Совершеннейшие уродины, - ответил горбоносый, а его товарищ покачал головой в знак согласия. – И грубиянки, к тому же. По сравнению с Вами, мадам, конечно же, - добавил он.
- На ком же здесь женятся? – спросила Лизанька.
- В этой стране, мадам, брак – чистейшая формальность. Мужья и жены изменяют друг другу направо и налево. Мужья – с хорошенькими иностранками. А жены – ну, они тоже себе кого-нибудь находят.
- А я всегда мечтала родить ребенка от французского аристократа. И чтобы у малыша были тонкие, длинные пальчики.
- Мадам…простите, я еще не знаю Вашего имени, мадам... – продолжал беседу горбоносый.
- Элиза.
- Прекрасное имя, достойное такой женщины! Итак, мадам Элиза, вы замужем, и у вас уже есть дети.
- О, да. Вы умеете читать по глазам?
- По Вашим глазам я готов многое прочесть. Как и то, что в Париже Вы затем, чтобы встретиться с любовником.
- Продолжайте.
- Он француз, хороших кровей, неплох собой, не беден, и весьма опытен…
- О, нет. Он русский, невысокого рода, и не имеет за душой ни гроша. И он оскорбил меня.
- Да, да, теперь я Вас понимаю. Только теперь я понимаю, что могло заставить мадам совершить столь рискованный и необычный шаг – одной зайти в подобного рода заведение. Отчаяние гонит нас на плаху. Скажите, а как зовут этого негодяя, что оскорбил чудесную мадам Элизу? Быть может, я смогу защитить Вас и отомстить за Вас?
- Его зовут Сэрж.
- Вы не представляете, сколько Сэржей я повидал на своем веку, о, Элиза. Это имя ни о чем не говорит мне.
- Его фамилия – Нечаев.
- Нечаев…Погодите-ка, я, кажется, слышал о нем. По-моему, это революционер, состоящий в некоем гнусном тайном обществе.
- К сожалению, я ничего не знаю о нем, кроме того, что он – мой бывший – Лизанька подчеркнула это слово – бывший любовник.
- Ну, конечно же, мадам Элиза. Конечно же, не знаете, - включился второй собеседник. Но если вы подскажете нам, где он остановился здесь, в Париже, - мы, быть может, сумеем изолировать этого опасного члена общества от его грядущих жертв.
- Я ничего не знаю, - перепуганно сказала Лизанька.
- В таком случае мы вынуждены будем арестовать Вас, мадам.
- Как арестовать? Почему? – из Лизанькиных глаз снова ручьем хлынули слезы.
- По подозрению в соучастии в делах тайного общества. И в укрывании государственного преступника. – сказал товарищ горбоносого.
- Так вы – жандармы?! А я- то, глупенькая, думала, что вы – люди. – Это была, пожалуй, самая сильная и проникновенная фраза из всех фраз, сказанных Лизанькой за всю ее жизнь.
Жандармы вытащили из-под столов ружья, взяли Лизаньку под руки, и потащили к выходу. Лизанька не сопротивлялась. Хозяин заведения лукаво взглянул на нее еще раз, и отвернулся.
Лизаньку вели в дом арестованных при полицейской префектуре.
По дороге Лизанька думала, что жизнь ее отныне потеряна, что она умрет в мрачных подземельях, от холода и голода, и никогда уж более не увидит милых Алешеньку, и Оленьку. И что не носить ей более часов с брелоками, которые котик непременно бы купил, даже если бы это стоило ему очень дорого. Так-то вот, на самой грани, вспоминаем мы о близких, и понимаем тогда только, что они значат для нас.
Наконец, Лизаньку доставили к месту, и маленький, лысый следователь в пенсне начал допрос. Дужка пенсне так сжимала ему переносицу, что он говорил «в нос», и это придавало происходящему комичный вид.
- Итак, мадам, вы имеете связь с тайным обществом русских революционных кошек!
- Нет, о нет!
- Не убеждайте меня в обратном, мадам, вы только что имели честь расстаться с руководителем этого общества.
- Да, но…
- И мы не в первый раз имеем дело с его женщинами, мадам. Многие из них уже вон там, - указал он перстом в пол. – Гноятся в каземате. Там им и место. Что ж, вот вам бумага, подпишите. – Следователь подал Лизаньке протокол беседы, - Лизанька подписала, не читая. «Ну и пусть, - думала она, - «зато он узнает, как я из-за него страдала».
Жандармы надели на белые Лизанькины ручки ручные кандалы, вывели ее из комнаты следователя, и повели по длинному коридору в каземат, где томились до решения суда еще три женщины.
«Ах, четыре – полнота и завершенность, - вспоминала она из разговоров с Сэржем. – Мы должны держаться вместе, непременно вместе. Тогда нас не осудят, и признают нашу невиновность».
В каземате, однако, было очень сыро. Стены, будто, плакали вместе с тремя оборванками, - такими они были мокрыми на ощупь. По углам лежали три тюфяка, - место для Лизаньки не было еще приготовлено. Платья на женщинах совсем обтрепались, лица были угрюмыми, как будто бы уже отслужили своему телу, и вышли на пенсию. Одна из женщин все кашляла, и кашляла. Лизанька была здесь лилией на прогнившем, поросшем трясиной безнадежности, болоте. Женщины даже не глядели на нее – до того им было все равно, что происходит.
Бросив здесь Лизаньку, жандармы заперли на засов тяжелую дверь, и ушли. Лизанька вгляделась в изможденные лица, и обратилась к ним с вопросом:
- Скажите, давно ли вы здесь?
Женщины молчали, и как можно нарушить ставшее, по-видимому, уже священным, молчание, Лизанька не знала. «Быть может, напомнить им про виновника нашей общей беды?» - думала она.
- Вы все здесь осуждены за связь с Сэржем?
И снова молчание, мучительнейшее испытание для непосвященного. Бедная Лизанька не знала, куда себя деть. Руки и ноги ее стали в одночасье, будто, лишними. Присесть ей было некуда, и так и стояла она в своем углу, ломая хрупкие пальчики. Вдруг дверь снова загремела: Лизаньке небрежно бросили ее тюфяк, - на, мол, Лизанька, это теперь твой дом родной.
Лизанька приняла это как спасительную соломину: и она могла лежать теперь лицом к стене, в своем молчании, и пусть они ее не принимают – и не надо.
- Интересно, сколько еще прибудет сюда таких же дур, как мы? – сказала одна из женщин, как только Лизанька отвернулась к стене.
- Не перечесть, я не сомневаюсь. Но, клянусь всем, что у меня есть, - как только я выйду отсюда, я этого пройдоху, этого бесстыжего Казанову, со свету сживу.
- Браво, брависсимо, - сказала третья, покашливая. Каковы, все-таки русские дворянки! Бесстрашные амазонки!
- Сколько осталось нам ждать до суда?
- Двадцать дней.
- Да, впору нам брать к себе мужчину, истомимся ведь. – все трое засмеялись.
- А может быть, сами попробуем? Кто знает, жарят ли черти на своих сковородах милых грешниц, или совокупляются с ними? Говорят, это большое удовольствие, провести ночь с чертом.
- И правда, удовольствие, мы это уже пробовали, - они снова рассмеялись, понимая, что речь идет о Сэрже.
- Каков он у него, а? Румяный, острый, как серп у крестьянина. Быстрый, как конь гнедой. И, главное, длинный, как… - дальше был шепот, и снова смех. -Чем не черт?
- Что ж, приступим к делу, милые подружки?
А дальше Лизанька стала слышать вздохи, постанывания и поцелуи. Лизанька снова вообразила себя во французском доме, только уже полном народу. Сэрж, будто, с подносом, разгуливал по дому, в распахнутом сюртуке, а из-под сюртука торчал членъ. И вот он, будто, подходил к благородным дамам, предлагал им выпить, и сам украдкой касался их своим членом, - а они в ответ описывались от восторга, и ходили весь вечер мокрые.
Когда Лизанька повернулась к женщинам, они уже спали – голые, все с теми же серыми лицами, прижимаясь друг к другу, как малая стая голодных волчат. Лизанька разделась, и тоже легла вместе с ними.
Женщин разбудил звук отпирающейся двери. Им принесли хлеб и воду. Как узнала теперь Лизанька, так их кормили уже месяц. А ту, что кашляла, и того дольше, - она своих дней до прихода других женщин сюда, не считала.
Лизаньку вскоре приняли в «семью», и каждая рассказала свою историю. Все три были замужем, у всех были дети. Все они прежде обожали Сэржа, но теперь это обожание вылилось в лютую ненависть, - у всех, кроме Лизаньки. Лизанькины грезы были еще золотыми, да ведь она и меньше всех здесь сидела. Оттого и Лизанькин план был смел: соблазнит охранника, ударить его, и убежать отсюда. Там, в отеле, в нумере с видом на Вандомскую площадь, у Лизаньки оставались деньги, на которые хватило бы вернуться в Россию.
«А что, если…- с ужасом, подумала Лизанька, - что, если и в России нас продолжат преследовать? Ведь Сэрж везде ныне persona non grate. От этого, пожалуй, есть единственный выход: самим сдать его властям. Тогда нас никто ни в чем не заподозрит. О-о, я, кажется, тоже начинаю ненавидеть этого человека».
Лизанька готова была сама отдаться охраннику – ее жертва единодушно была принята женщинами. Да к тому же она была на сей час единственной, чье тело еще могло кого-то тронуть. Она решила не обнажать себя полностью – для соблазнения необходимо, чтобы некоторые части были прикрыты, - иначе на что же соблазняться?
Лизанька выставила полностью груди, а все остальное припрятала в целехоньком пока муслиновом платье. Когда охранник снова принес арестанткам пищу, Лизанька посмотрела на него так жалобно и так страстно, как могут смотреть только маленькие дети. Охранник не мог устоять, и они совокупились, жадно и быстро, через задъ, - словно кот с кошкою. И та благородная дама, что была больна чахоткой, ударила этого кота тяжелым камнем. Он, кажется, умер прямо на Лизе, - мелкая, отвратительная смерть, - насилу стащили его с нее.
Женщины побежали по коридорам, дороги они не знали, но им повезло. Было, видимо, раннее утро, и все еще спали. В общем, скоро женщины были уже на свободе, и дышали Парижским воздухом. Оставалось только добраться до отеля…Не помню, в точности, его названия. Кажется, «Ritz Paris».
Все это было, конечно, захватывающе, но Белла хотела и боялась дочитать конец этой книги. Те два маленьких, детских тельца, Лизанька в луже крови и их отец, склонивший голову над телами, - эта картина долго, очень долго уже мучила ее. И она снова пролистала книгу до двух последних страниц.
«Лизанька как раз навешивала на окошко новые шторки, - бордовые, бархатные, с бахромой, - бордовый цвет был ее новым увлечением, с тех пор, как она испытала большие переживания. Котик, хотя и хотел полностью сменить цвета, но понял уж, что сделать этого никак нельзя, иначе с Лизанькой может приключиться какой-нибудь нервический припадок. Так что, «пусть уж лучше так, потерплю», - думал он. Алеша и Оленька сидели за мольбертом, и писали комнату. Маменька, прищепляя кусочек шторы, слезала со стула, чтобы посмотреть в отдалении, как получилось, - будто художник. А заодно поглядывала на рисунки детей, критиковала, что надобно-де, Алешенька, выписывать вот эту складочку натуралистичнее, а вот тут-де, Оленька, завиток у тебя не похож. Дети, вконец, так утомились, что уснули прямо на полу, возле своих мольбертов.
В тот момент, когда Лизанька снова взлезла на стул, вдоволь налюбовавшись своею искусностью, за окном появился Сэрж. Лизанька едва не упала. Вот уже пять лет, как Сэрж сидел в одиночной камере в Петропавловской крепости. И вдруг – он тут, совсем рядом, готовый запрыгнуть в Лизанькино окно? Нет, это невозможно. Лизанька зажмурила глаза. Да, они сдали Сэржа Швейцарским властям. Если бы они не сдали его, его бы все равно сыскала охранка. И почему она, Лизанька, должна чувствовать себя виновной за это? Нет же, она не будет чувствовать себя виновной. Он никогда не чувствовал себя таковым, ни когда убивал, ни когда бросал нас, своих женщин.
А вдруг он пришел отомстить? От этой мысли Лизанька начала терять равновесие. Она срочно раскрыла глаза – и окончательно его потеряла: Сэрж сидел на подоконнике, и глядел на нее своими желтыми глазищами. Лизанька полетела со стула, и расшибла вдребезги банку с бордовой краской. Она быстро поднялась на ноги – нужно было находиться в боевой позиции, Сэрж мог нанести удар в любой момент. Дети продолжали мирно спать. Лизанька взглянула на подоконник – там никого не было. Ей стало жутко. Ей казалось, что вся она замарана вовсе не краской, а самой настоящей кровью. Она обмакнула пальчики в краске-крови, и, как безумная, стала обмазывать ею щеки, и шею…
Котик зашел в гостиную, и обмер; после того приключения с супругой, он давно стал замечать за нею что-то неладное. Ему казалось иногда, что Лизанька ненавидит и его, и детей. А потому в голове его разыгралась кровавая драма.
- Убийца, убийца, - шептал он, размазывая по ее щекам кровь.
Лизанька стояла в лужице крови.
- Ты не жена, Лизанька. Ты киса. Ты убийца. Как ты могла, Лизанька, а? А?
Лизанька стояла в бордовой лужице, и глупо хихикала.
- Это же наши с тобой…а-а а-а а, - плакал он навзрыд. – Наши с тобой цветочки, липочки, вербочки, а? Наши чадушки. Чадушки наши. А-а а-а а», - и он скрючил свое тело над двумя маленькими тельцами, и замер.
От его рыданий дети начали просыпаться. Он отпрянул – будто никак не мог принять теперь, что они живы. Все это было похоже на ужасный сон. В следующее мгновение, он бросился обнимать и целовать детей, потом Лизаньку.
- Дурак я, дурак, - приговаривал он, - безумный дурак, чуть было не подумал…Впрочем, какое счастие, теперича, что вы живы и здоровы.
- Ты чего, папенька? – удивился Алеша.
- Я ничего, ничего, я так. Это великое счастье для меня, что вы со мною. Вы ведь любите меня, правда? – спрашивал он у детей.
- Конечно, папенька, - отвечали они.
- А что это на полу, маменька? – спросила Оленька.
- Это я случайно тут краску вашу разбила. Извините.
- Ничего, ничего, сейчас позовем Манюню, она уберет, - успокоил всех папенька. – И поедемте покупать вам, дети, подарки. Завтра, все-таки, Рождество.
С тех пор Лизаньку не беспокоил уж больше призрак Сэржа, и жизнь семейная снова потекла своим чередом»